В первом классе у меня был свой персональный змей-искуситель. Звали его Вадим Биянов.
Он учился вместе со мной – худой, с рыжеватого оттенка волосами, с веснушками, с настороженным взглядом, неулыбчивый и колючий. Он был сыном уборщицы, которая жила с Вадимом и его младшим братом на первом этаже нашей школы – в узкой каморке, в иное время использовавшейся как склад.Его не любили: учителя за то, что был неприлежен, дети – за то, что был сам по себе; он, чувствуя своё изгойство, тоже никого не любил в ответ. Вечная занятость матери делала его свободным от опеки: будучи семилетним мальчишкой, он свёл знакомство с чёрными филателистами, нарушавшими монополию «Союзпечати» на торговлю марками.
Именно марки нас и свели. Я их только-только начал собирать, покупая всё то, что появлялось в нашем киоске. Очень скоро у меня скопились советские, кубинские, чехословацкие. Первые и вторые были симпатичные, третьи, липкие на ощупь, были дешёвы, омерзительны и многочисленны, я не считал их за марки.
Но всё это было, увы, не то: в этом киоске отоваривалась вся школа, а значит, по-настоящему редкие марки, которыми можно хвастаться, любоваться, обмениваться – как универсальной валютой, следовало доставать в другом месте. Например, у Биянова, который всякий раз приносил в класс что-нибудь особенное, о чём я не мог и мечтать.
Как-то по весне у него появился набор польских марок. Увидев его, я затрепетал – до того они были хороши. Я попытался заговорить об обмене, понимая, что дело безнадёжно: у меня, кроме игрушек, не было ничего достойного.
Он не стал меня отталкивать сразу. Выждав, пока закончится урок, на следующей перемене он предложил своё условие. В этот день наш одноклассник (я не хочу называть его) принёс в школу компас – обычная чёрная коробочка с оранжевым окладом и металлическим язычком. Биянов был готов сменять марки на этот компас. Ни больше, ни меньше.
Сейчас я понимаю, что ему он был особенно и не нужен, в конце концов, Вадим мог сам его взять, не устраивая целую интригу, - ему было важно насладиться своей властью, когда он мог заставить, с его точки зрения, благополучного, находящемся на хорошем счёту у учителей мальчика совершить подлость.
Я колебался недолго: за эти марки я был готов на всё. Улучив момент, когда в классе не осталось почти никого, я подошёл к парте и спокойно взял компас, неосторожно оставленный моим одноклассником, понадеявшимся на честность окружающих, и спрятал его в портфеле.
Пропажа обнаружилась очень скоро. Хозяин компаса, хулиганистый мальчишка, никому не дававший спуску, рыдал в голос и просил его вернуть, если не сейчас, то хотя бы после уроков.
Мне было очень хреново, я был уже готов встать и во всём признаться, но сдержался, опасаясь скандала: оказаться вором в глазах сверстников – мука тяжёлая.
Всхлипы утихли. Учёба окончилась. Мы обменялись с Бияновым «товаром». Он, довольный, что теперь мы с ним – одного поля ягоды, улыбался. Теперь отверженных в классе стало двое. Я его ненавидел и считал своим самым главным врагом, строя планы мщения, которым, однако, не суждено было осуществиться: вскоре начались каникулы, и я уехал.
А когда вернулся, мне сказали, что Вадим Биянов погиб. Он катался с друзьями на плотах по затопленному котловану. Шест, которым он отталкивался от дна, зацепился за какое-то препятствие, плот выскользнул из-под ног. Секунду Биянов висел на шесте, потом упал в воду. Он не умел плавать и, видимо, очень испугался, потому не стал барахтаться, а ушёл на дно сразу.
Я услышал эту новость вечером, когда мы собирались идти в гости к моему старшему брату, бывать у которого я очень любил. Моё и без того отличное настроение превратилось просто в превосходное, о чём я не замедлил сообщить окружающим: «Сегодня у меня хороший день. Во-первых, мой враг умер…» Меня оборвали: не стоит так говорить. Но это меня ничуть не задело: главное, что я больше не увижу Биянова никогда.
В первой декаде сентября к нам на урок зашла его мать. Был сороковой день, и она принесла конфеты – на помин души. Мы пытались её благодарить, как нас всегда учили, но нас поправляли: «Сейчас не надо»; не поясняя, впрочем, почему.
Я удивился её приходу: она ведь не любила Вадима, и все это знали – такое не скроешь, - тогда зачем эта скорбь? Вскоре она уволилась из школы и уехала из города.
У меня остались фотографии с Вадимом, но я не хочу их смотреть. Мне отчего-то неловко взглянуть ему в глаза даже теперь.
