Попал я как-то на званый ужин в дорогой ресторан на Пречистинке.
Вдова одного поэта, умершего за несколько лет до того, на средства своего второго мужа, выпустила книгу со стихами покойного и позвала тех, кто его знал, отметить это событие.Пили, ели, говорили речи, вспоминали виновника торжества. Тот, кто меня пригласил на эту встречу, заговорщицки подмигнул:
- Эх, слава Богу, Люба не знает всего.
- А что – есть что вспомнить?
- Конечно, мы столько чудили вместе.
- Чудили?
- Да, мы же были – поэты. Нам было всё можно, - и он с грустью оглядел зал.
Вокруг сидели немолодые люди, у которых всё было уже позади. Из всех них я помню только зашившегося стихотворца, сутулого и худого, за которым приглядывала его супруга, подливавшая ему апельсиновый сок, – сделавшая неплохую карьеру прокурор, работавшая на Большой Дмитровке. Он, по обычаю всех сочинителей, подарил мне свою книгу. На обложке была его фотография – длинноволосый брюнет украинских кровей артистической наружности. Контраст с оригиналом был разителен и горек.
Но главным впечатлением от этого вечера был, конечно, Любин супруг, который был не только успешным бизнесменом, но и до странности скромным человеком. Мало ему было потратиться на совершенно убыточную книжку, мало ему было накормить прожорливых друзей покойного и совершенно постороннего человека, меня то есть, - так он, благодаря которому всё это состоялось, ещё и не пришёл на ужин. Как сказала Люба, он не хотел нас стеснять.
Удивительная деликатность. Впрочем, его отчасти было можно понять: ему действительно досталась замечательная женщина, которой грех не сделать приятное: Люба, в платье из коричневого плюша, была вся плотная, круглая, налитая, телесная – дразнящий вызов, осязательный искус.
На Любу облизывались все, но единственной, кто осмелилась, был Римма Казакова – высохшая, но по-прежнему страстная, она, отведя Любу в сторонку, что-то говорила ей и гладила её – по руке, по плечам, по спине – как бы случайно.
Эта тоска по живой, трепещущей плоти, когда не важно, какому племени и полу та плоть принадлежит, только бы подогреть чужим теплом угасающий огонёк, была одновременно порочной и жуткой.
