Послесловие к фильму «Перемирие».
Светлана Проскурина относится к тому типу художников, чьё творчество гораздо бледнее её личности, или, уточняя формулировку, слушать её гораздо интереснее, чем смотреть её картины.
Это довольно печальное заключение, поскольку ни одна из её картин и на десятую долю не отражает, сколь своеобразна Светлана Николаевна – человек резкий, непреклонный, заряженный не на конфликт даже, а на подмятие собеседника под себя, не склонный к дежурным комплиментам и, что особенно важно, не прячущий собственных взглядов за обтекаемыми формулировками: не мир, но меч…
Однако намерение выразить эти взгляды посредством кинематографической формы оказывается у Проскуриной, в силу какой-то внутренней аберрации, драматически неудачным – в смысле избранной тональности.
Окончательно это роковое для карьеры режиссёра обстоятельство я ощутил, когда вторично посмотрел её фильм «Перемирие», который, вопреки первоначальному ужасу, местами выглядел захватывающим и великолепным, - вопреки настроению публики, когда сидящие в зале отважные зрители переглядывались друг с другом и в их расширенных глазах читалось: «Это же полный, полный…»
Нет, разумеется, «Перемирие» - это никакой не полный трындец, это всего лишь очень горький пример того, как неверно выбранная манера повествования способна погубить замечательный замысел. Если отрешиться от навязываемой медитативности и просто всмотреться в сюжет, то «Перемирие» окажется самой настоящей чёрной комедией – со всеми присущими этому жанру особенностями.
«Перемирие» должно было стать уморительно смешным – благодаря целой череде парадоксальных персонажей, попадающих в нелепые переплёты, в которых мы узнаём своих друзей и знакомых, чтобы, когда хохот уляжется, зрителя пробирала оторопь от той точности и обнажённости, с которой описывается наша жизнь, описывается легко, безо всякого нажима, отчего переход к бытийной трагедийности воспринимается особенно болезненно.
Но Светлана Николаевна не захотела играть по правилам, на корню задавив двухсоставную конструкцию: нажим и вообще страдание на грани надрыва возникают с первой сцены и длятся до самого финала, в котором аудитория не обнаруживает ничего, хотя там, по замыслу автора, скрыт весь смысл, заключающийся в том, что главный герой преодолевает дрожь в губах и, обретая уверенную артикуляцию, обнаруживает собственную подлинность.
Очень жаль, что всё получилось именно так, поскольку мы потеряли не только целый фильм, который мог стать, но не стал кинематографическим событием – не в фестивальном, но в, самом важном, зрительском плане, но и режиссёра, у которой был шанс выйти за пределы окостеневшей художественной манеры, но она им не воспользовалась.