Послесловие к «Рубашке».

Перечитывая сейчас роман Евгения Гришковца и, соответственно, натыкаясь на все, отмеченные прежде огрехи, вместо ожидаемого раздражения, испытываешь всё возрастающее сожаление, связанное с тем, как преступно автор распорядился подаренным ему судьбой материалом.

Если как следует пройтись по тексту книги придирчивыми ножницами, безжалостно выстригая всё неловкое, поспешное, наносное, то очень скоро, из двухсот с лишним страниц, останутся несколько поистине драгоценных фрагментов, из которых, сумей совладать Гришковец с собственной гордыней, получился бы сборник великолепных эссе, завораживающих и трепетных.

Евгений Валерьевич, которому не довелось состояться крепким фабулистом, обладает довольно редким по нынешним временам даром наблюдать повседневное и делиться этим наблюдениями во внешне незамысловатой, но очень точно выстроенной форме. И, если бы не роковой соблазн покорить романное поприще, выродившийся в невнятную «Рубашку», нас мог бы ожидать целый том лирической прозы, в чьём случайном и хаотическом собрании обнаруживалась бы твёрдая бытийственная вязь негромкого слова.

Но автор рассудил иначе, потому, вместо вызывающих тихий восторг и счастливую зависть коротких зарисовок, набросков, воспоминаний, происшествий, когда ты понимаешь, что всё, что написано в этой книге, это – про тебя, что это приключилось именно с тобой, и однозначно ты должен был поведать об этом миру, но Бог обделил талантом, наградив им бывшего провинциала, а ныне преуспевающего москвича по фамилии «Гришковец», у нас на полке стоит пропахшая потом, замызганная, скомканная «Рубашка».