От этого фильма, снимавшегося в годы войны Алма-Ате и законченного в Москве, сложно ожидать чего-нибудь значительного. Как следует битый жизнью Абрам Роом, надломленный после запрета «Строгого юноши», послушно снимавший оборонное («Эскадрилья номер пять») и актуально политическое («Ветер с Востока») кино, не обещал сюрпризов.
Именно поэтому ему доверили экранизацию популярной в то время пьесы Леонида Леонова о бывшем заключённом, который, попав в оккупированный немцами город, вступает на путь борьбы с врагом. Эту, написанную по горячим следам, пьесу ценила не только массовая театральная аудитория, но, что гораздо важнее, она была на особом счету у Самого главного зрителя, поскольку содержала крайне важный, в условиях Великого противостояния, посыл: даже крепко обиженный Советской властью человек, которому, кажется, прямая дорога в предатели, перед лицом суровых испытаний, забывает всё прежнее, всё горькое и делает правильный выбор, жертвуя собой во имя Родины.
В принципе от Роома не требовалось ничего сверхъестественного: только, с помощью соответствующих кинематографических средств, зафиксировать этот мессадж на большом экране, чётко проведя генеральную линию – вплоть до последнего кадра. На первый взгляд, он это и сделал, по крайней мере, Главный заказчик остался доволен, присудив до того не обласканному режиссёру премию имени себя, правда, только Второй степени.
Однако, и тут мы вступаем в связанную с причудливым проявлением творческого начала область, когда помимо пожеланий генерального продюсера, художник вкладывает свои, крамольные и несвоевременные смыслы, «Нашествие» - это удивительный фильм, состоящий из двух пластов.
Первый пласт – это вполне барабанная повесть о движении Сопротивления в оставленном Красной Армией провинциальном городе: диверсии, подрывы, подполье, коллаборанты, бывшие хозяева, вдруг вынырнувшие в круговерти германского нашествия, несгибаемый секретарь райкома и прочие прелести этого жанра, которые заслоняют от нас подлинное содержание картины, низводя работу Роома до положения поточного кино военных лет.
Второй же пласт – это совершенно невероятная по своему накалу, по явленной в подцензурном советском кинематографе обнажённости история о том, как семья, последовательно отталкивая одного из своих членов, обрекает его на самоубийство. И это не какие-то там малограмотные крестьяне или прожжённые фабриканты из царского прошлого.
Нет, Талановы – вполне уважаемое, приличное семейство, отец Иван Тихонович возглавляет местную клинику, дочь Ольга нацелилась замуж за партийного работника, мать Анна споро командует большим домом, всё у них хорошо. Одна незадача: сын Фёдор, отсидевший за убийство, запятнавший честь фамилии. Они, конечно, рады, что сын и брат больше не местах заключения, но очень уж неудобно находиться с бывшим з/к в одном помещении…
И Фёдора начинают потихоньку отжимать, последовательно выгоняя его из дома, а потом откровенно и неоднократно его предавая, вследствие чего у него остаётся единственный выход – самоубийство, которое можно осуществить непосредственно, пустив пулю в лоб, а можно поступить хитрее: застрелить немецкого коменданта и тут же сдаться.
Фёдора, естественно, казнят. Он встречает желанную смерть более чем мужественно. И дальше нас ждёт изумительная сцена: к месту расправы приходит его семья. Отец, мать и сестра смотрят на повешенного парня и буквально светятся от счастья: слава Богу, теперь мы – близкие павшего героя, мы больше не родственники уголовника, нам уже не надо отводить глаза и врать, что Фёдор в отъезде, с нас, наконец, смыто это позорное клеймо…
Потрясающая история, но не менее потрясающи те приёмы, с помощью которых Роом, действуя в условиях тотального догляда, добивается результат, обводя вокруг пальца придирчивое киноначальство, обманывая и Верховного цензора.
Суть этого трюка проста и эффектна. Абрам Матвеевич разделяет действующих лиц на две части. С одной стороны, это Фёдор Таланов, которого играет Олег Жаков, делая это скупо, без фортелей, без показного надрыва. С другой стороны, все остальные, которым такой чуткий к актёрскому ремеслу режиссёр, как Роом, дозволяет вдоль ломаться, устраивая на экране реальный театр – в худшем смысле этого слова.
В итоге мы имеем единственного живого человека, запертого среди фальшивых, кривляющихся, ежесекундно лгущих – мимикой, жестами, интонациями – персон, самыми отвратительными, самыми мерзкими, подлинными упырями оказываются его близкие.
И здесь уже не нужны никакие дополнительные разъяснения, никакие сценарные добавки, никакие вставные реплики: есть отверженный Фёдор, задыхающийся в этой тюрьме без решёток и запоров, и жаждущее его исчезновения окружение, состоящее из, повторюсь, из милых, очаровательных людей, наших добрых знакомых.
