но представлял собой милый невзыскательному сердцу постсоветский гадюшник, забредаю я однажды туда – ранним мартовским вечером. Надоевший за зиму снег и не думает таять, но в воздухе уже сквозит то глухое, тревожное возбуждение, которое народная молва лаконично определяет в трёх словах: «И щепка на щепку лезет».
До начала сезона ещё несколько недель, потому изо всех заведений общепита работает только одна точка – в глубине Парка, неподалёку от будущего Пушкинского моста: небольшое кафе с пластмассовыми столиками, грязным полом и хмельным персоналом.
Изо всей команды трезвым там только повар, загадочный армянский мужчина с внешностью наследного принца в изгнании и повадками криминального барона, с презрением оглядывающий и коллег, и собравшуюся публику в те редкие минуты, когда выходит на улицу покурить. Что забыл этот человек, явно знавший лучшие времена, в этом заведении, нацепив на себя белый фартук, не очень понятно…
Однако рассказ мой не о затаившемся в Парке Горького поваре поневоле, а о странной паре, заглянувшей ненадолго на огонёк в это кафе на окраине цивилизации. Точнее, не рассказ, а всего лишь развёрнутое наблюдение – без финала и морали.
Итак, сижу я у стойки, потягиваю пиво, перебрасываюсь бессвязными репликами с барменом, у которого с трудом получается подбить кассу и он решает перенести это ответственное дело на утро, когда пройдёт в голове туман, и замечаю, что у самого входа, на не пользующемся популярностью месте, потому что на сквозняке и в полутьме, за столом возникли двое.
Ей – лет тридцать семь, острый нос, с красным отливом волосы, худощава, либо перебралась в Москву с Украины, либо корни оттуда. Ему не больше двадцати, молодой, белокожий, немного скованный парень.
Я, может, и не стал бы их разглядывать подробно, упражнения бармена с кассой были куда веселее, наскоро для себя решив, что это тётя с юным племянником заскочили на чашку кофе – согреться от мартовской сырости, но по тому, как нервничает эта женщина, как бледнеет, как ломаются её пальцы, как дрожат её губы, как она бессильно отыскивает и не находит нужную интонацию, я догадываюсь, что это любовники.
Впрочем, такое определение не совсем верно: они ещё не стали любовниками, до этого пока далеко. Их роман сейчас – в самом начале: эта встреча, видимо, первая – один на один – после того, как они ощутили взаимный интерес, взаимное влечение. Они ещё не знают друг друга и потому смущены и сконфужены. Скорее всего, женщина – подруга или близкая знакомая матери молодого человека, и это, помимо разницы в возрасте, ложится дополнительным тяглом на едва протянувшуюся ниточку от одной одинокой души к другой.
И тогда всё становится ясным: и почему они выбрали для прогулок пустынный в эту пору Парк Горького, и почему сели на Камчатке, хотя можно было устроиться с комфортом – возле самой стойки, и почему, наскоро допив кофе и не избавившись от неловкости, когда по-прежнему страшно коснуться друг друга, они выпорхнули из прокуренного шалмана.
Я заказываю себе ещё пива. Наверное, эта бутылка лишняя, но мне хочется как-то унять разыгравшуюся грусть. Я смотрю на опустевший стол, на две маленькие чашки с коричневыми потёками.
Кто-то, окончательно разогревшись ершом, пускается в пляс. В зале пахнет близкими разборками и мордобитием. А я продолжаю смотреть на этот стол, и тягучая зависть к чужому, короткому, ворованному, но неизбежному и всё затопляющему и всё искупающему счастью, опутывает меня.
Я завидую этой женщине – отважившейся наплевать на условности и позволившей себе, на четвёртом десятке, не стесняться собственных желаний. Завидую парню, у которого сбывается, быть может, помимо его воли, сокровенная юношеская мечта, когда возраст – не губит, но подхлёстывает страсть, даруя стремительное взросление.
Я обещаю себе, что однажды такое произойдёт и со мной. И я так же буду сидеть с женщиной, которая старше меня, и наслаждаться каждым мгновением нашей обречённой и ослепительной связи, которой стану тайно гордиться и которую буду «нетщательно» скрывать, замирая от предстоящих толков.
Но не произошло – ни раньше, ни позже. Никогда.