обречены на неудачу, и причина кроется здесь не только в нежелании самих сотрудников меняться и цивилизовываться, но в упорном и неистребимом стремлении населения приспособить вчерашнюю милицию и нынешнюю полицию под собственные нужды.
Одна маленькая иллюстрация. В нашем квартале к станции метро ведёт неширокая асфальтовая дорожка шириной не более двух метров. На подходе к станции она превращается в своеобразный тоннель, когда с одной стороны стоят подряд пара киосков, а с другой – низкий забор, ограждающий небольшой скверик.
Чтобы это узкое место превратилось в настоящий затык, там постоянно сидят тётки, переходящие по возрасту в бабок, торгующие цветами, семечками и соленьями на расставленных ящиках. Таким образом, дорога, имеющая «две полосы», становится однополосной, а, в момент особо активной торговли, пробираться приходится вообще бочком, проклиная в душе и управу, и бабок, и незадавшуюся жизнь в целом.
Впрочем, проклятия в адрес управы отчасти излишни, поскольку со стихийным рынком всё же борются: иногда можно наблюдать налёты дежурных полицейских экипажей и разбегающихся торговок, которые, после наведённого страху, перемещаются за киоски – глубже в квартал, где дорога ещё уже…
Короче, иду я как-то очередной раз мимо этого базарчика и вижу, как молоденького черноволосого старшего лейтенанта окружили со всех сторон бабки и что-то ему втолковывают. Судя по отрывкам реплик, он пытается их уговорить по-хорошему освободить дорогу, но безуспешно, поскольку торговки уступать не намерены.
«Дима, - кричат они ему как старому и доброму знакомому без тени страха, но с полной верой в свою правоту, - он же нам сказал: не выступать на край киоска… И мы, ты сам видишь, не выступаем!» Полицейский, чувствуется, напором смущён и в ответ не грозит, а покорно слушает.
Куда дальше забрело это разбирательство, я не знаю, но, когда, спустя пару часов, я возвращался назад, рынок стоял непотревоженный, как будто не было никакого старшего лейтенанта Димы.
