В автобиографической заметке Юрий Визбор пишет о своём детстве: "Я ходил в школу - сначала на улицу Мархлевского, затем в Уланский переулок. Учились мы в третью смену, занятия начинались в семь вечера. На Сретенке в кинотеатре "Уран" шли фильмы "Багдадский вор" и "Джордж из Динки-джаза". Два известнейших налётчика "Портной" и "Зять" фланировали со своими бандами по улице, лениво посматривая на единственного на Сретенке постового старшину по прозвищу Трубка. Все были вооружены - кто гирькой на верёвке, кто бритвой, кто ножом. Ухажёр моей тётки, чудом вырвавшийся из блокадного Ленинграда, Юрик, штурман дальней авиации, привёз мне с фронта эсэсовский тесак (отнят у меня в угольном подвале сретенским огольцом по кличке Кыля)".
Книга вышла в советское время, т.е. тогдашнее государство, в лице уполномоченного органа, не имело претензий к тому, как Юрий Визбор изобразил послевоенную Москву, иначе говоря, оно признавало, что его описание - правдиво и искренно, без намеренного злопыхательства.
Что здесь важно? Что во второй половине сороковых - начале пятидесятых столица нашей Родины, если брать кварталы попроще, где жило большинство, представляло собой натуральный Гарлем - с переполненными школами, с подростковой шпаной, с нескрывающимся преступным элементом. Москва была реально опасным городом...
И вот проходит каких-то двадцать лет, и весь этот трущобный колорит напрочь исчезает - из московской жизни, из жизни провинциальной. Он действительно исчезает, поскольку тот факт, что в первой половине 80-х в Казани обнаруживаются молодёжные банды, поделившие город на зоны влияния, оказывается для советской общественности шокирующим. Хотя, если обратиться к человеческой истории, удивительно не наличие группировок самого дерзкого возраста, а как раз их отсутствие...
При каком правителе это происходит? При Леониде Брежневе. И происходит всё это - в течение жизни одного поколения, когда детство отцов, голодное, жестокое, именно что послевоенное, радикально отличается от того, как взрослеют их отпрыски, которым не надо учиться в третью смену, не надо таскать ножи или гирьки.
Память об этом внезапном и кардинальном налаживании жизни, что удивительно, поскольку добро помнится нетвёрдо, ибо предполагается по умолчанию, - сохраняется, что, собственно, и фиксируют опросы.
Почему Леонид Брежнев, полагавшийся в первые годы после своей смерти самым позорным, самым ущербным, самым никчёмным правителем России, если и уступая в своей ничтожности, то только сменившему его через одного Константину Черненко, ныне - в ностальгической ретроспективе - обходит таких зубров, как Ленин и Сталин?
Вот поэтому и обходит: "жить стало лучше, жить стало веселей" - это не про тридцатые, которые оказались лишь передышкой, это про - золотую брежневскую осень.