и не самых приятных следствий существования человеческих коллективов - это образование в них, наряду с институтом лидерства, такого феномена, как аутсайдерство. Гонимые, презираемые, изгои – картина откровенно неаппетитная и вообще постыдная, но нужная и важная, поскольку именно эти несчастные и выступают порой как социальная смазка, не позволяющая большим и малым группам идти вразнос.
Любое человечье общежитие – это иерархия, которая может быть незримой, не фиксируясь звёздами на погонах, но столь же чёткой и непреложной. А раз есть иерархия, есть и борьба за перемещения внутри неё, когда цель – оказаться на самой вершине, потому что второй – всё равно что последний.
Перманентный «Царь горы», разумеется, увлекателен для всех в него вовлечённых, однако он противоречит назначению коллектива, который собрался отнюдь не для того, чтобы вечно выяснять, кто здесь главный.
Необходим некий компромисс, когда, зафиксировав чьё-то лидерство и с этим лидерством смирившись, остальные получают некий бонус, более или менее утешающий их помятые амбиции. Таким бонусом и оказывается наш аутсайдер, который, будучи по отношению ко всем остальным членам коллектива абсолютным унтерменшем, позволяет обрести иллюзорной равенство.
То есть виртуальная структура группы выстраивается не в три этажа, как оно есть на самом деле (вождь, масса, изгой), а два этажа (альфа-самцы и единственный чухан). Эта псевдодемократическая форма позволяет скрыть истинное положение вещей, внутренне примиряя группу, позволив ей сосредоточиться на чём-то более содержательном.
До сих пор всё казалось банальным: кто хотя бы раз не оказывался в подобной ситуации, побывав последовательно то в одной, то в другой роли, причём изгойство доставалось отнюдь не добровольно – для этого надо было совершить некую позорящую оплошность или просто не вписаться в складывающийся на глазах коллектив.
Наиболее чётко такой механизм выстроен у детей, вынужденных находиться в устойчивых группах в течение ряда лет, когда, например, непроизвольная публичная дефекация в юном возрасте приклеивает ярлык засранца, который приходится носить до самого выпускного.
Но, удивительное дело, порой изгойство – это сознательный шаг, словно человек намеренно обрекает себя на жертву, становясь мишенью для унижений и насмешек, интуитивно чувствуя необходимость именно такого поступка, принимая на себя чужие грехи – ради социального мира.
В этой связи я вспоминаю одноклассника – не хочу раскрывать его имени, обозначу его инициалами А.М.; возможно, у него есть дети, которым будет неприятно прочитать, что их отца держали за клоуна, – который был нашим любимым посмешищем, постоянно выступая с нелепыми и попросту глупыми вопросами и замечаниями.
Смеяться над ним было действительно приятно, но порой, когда потеха захватывала весь класс, не исключая и учителей, отпускавших презрительные реплики в его адрес, за этого парня становилось по-настоящему больно.
Как-то я решился поговорить с ним, посоветовав меньше высовываться – чтобы над ним не так глумились. Он пожал в ответ плечами, сделав вид, что не понимает, о чём я, что, напротив, у него всё путём, после чего продолжал свои номера как ни в чём ни бывало.
Тогда я подивился его упрямству, но сейчас понимаю, что он был прав: двенадцатилетние школьники на изломе от детства к отрочеству, когда тело вот-вот рванёт ввысь и ширь, – это жестокая и опасная среда, которой непременно нужен выход разбушевавшихся эмоций.
И позднее я тоже неоднократно встречался с проявлением такой добровольной жертвенности, когда человек сам отправлялся вниз по внутригрупповой лестнице, хотя вполне мог претендовать на равенство.
Например, девушка, с которой у меня был затяжной роман, когда нам доводилось оказаться втроём за одним столом с её матерью, любила заводить игру «Вы такие все умные, а я такая вся глупенькая», заставляя нас отвечать на откровенно детские, наивные вопросы – вроде «Отчего люди не летают?», – чтобы мы с моей ситуативной тещёй могли продемонстрировать свою эрудицию и вообще знание жизни.
Зачем она это делала? Тогда, поглощённый возможностью показать свою умственную мощь, я об этом не задумывался, со снисходительной улыбкой разъясняя, что дважды два – это непременно четыре.
Сейчас же, сознавая, что назначение этого спектакля было хоть немного подружить меня с её матерью, женщиной колючей, отстранённой и язвительной, я испытываю запоздалую благодарность за эти непростые и, как оказалось в итоге, совсем не бесполезные усилия.
