столкнулся за столом с Мариной – вертлявой, капризной, непрерывно смолящей девушкой, в недорогом костюме, заметно смявшемся к концу дня.
В другой ситуации я вряд ли бы повёл себя так, но Марина была новым лицом среди порядком надоевших за годы учёбы сокурсников, поэтому я увлёкся ею – точно зная, что это на один только вечер, у которого не будет никакого продолжения.
Пока неспешно тянулось скромное застолье с пельменями и водкой, мы светски беседовали – лёгкий трёп только что познакомившихся людей, которые не рискуют сразу распахивать душу. Время от времени Марина отключалась, переводя взгляд в сторону.
Я украдкой смотрел вслед за ней и видел, что она разглядывала одного из наших – Михаила, высокого темноволосого парня с карими, почти чёрными, искрящимися глазами, чрезвычайно обаятельного, резко выделявшегося среди всех нас – по-юношески бледных. Марина смотрела на него с откровенным вожделением, которое не старалась скрывать.
Потом, преодолев наваждение, она возвращалась к разговору, точнее, это я возвращал её, стараясь быть ещё более остроумным, ещё более весёлым, ещё более задорным – таким, чтобы она боялась пропустить хотя бы одно слово.
На какое-то время я выигрывал её внимание, и мне казалось, что в этой заочной дуэли, о которой Михаил и не подозревал, я беру верх, что Марина наконец-то проникается симпатией не к нему, а ко мне, что она начинает понимать, где тут настоящее золото, а где только внешний блеск.
Однако стоило Марине вновь встретиться с ним глазами, как все мои усилия шли прахом: меня словно не было рядом, только он – обстреливаемый никого не стесняющейся похотью. Так было раза два или, может, три.
Я внутренне бесился, обещая себе переключиться на другую, но оторваться от Марины не мог, и, стоило ей вспомнить о моём существовании, забыв про обиду, с отчаяньем в душе я снова бросался её развлекать.
Наконец Михаил, которому надоело сидеть с нами, засобирался домой. Вслед за ним, отговорившись срочными делами, исчезла Марина: вряд ли она бросилась его догонять, поймав у входа в метро, просто ей тут же стало скучно.
Я остался один и, отстранившись от шедшей на убыль суеты за столом, впервые ощутил ту боль, которая рано или поздно догоняет всякую женщину: «Я могу быть и добрее, и заботливее, и хозяйственнее, и образованнее, и умнее, и обеспеченнее, чем она. Но она – красивая. Красивее меня. И с этим ничего не поделать: он будет смотреть только на неё».
До отчётливого понимания того, что со мной произошло, было ещё далеко: растерянная обида сбивала рефлексию, но что-то – через корку растревоженного эгоизма – всё же просачивалось. Объективирование, когда ты не охотник, а мишень, – это действительно скверная штука, не зря феминистки против него так бесятся.
