умер в ноябре 1989 года сравнительно молодым – ему шёл шестидесятый год. Смерть эта было тем более несвоевременна, что он только начинал пользоваться плодами своей славы – первые длительные зарубежные поездки, первые контракты с иностранными продюсерами, первые публикации по прежде запретным темам.
Словом, всё только начиналось, но организм, не выдержавший гонки, распорядился иначе. Потому было бы любопытным представить, как сложилась бы его биография, обмани он тогда судьбу ещё на несколько лет.
Итак, что делал бы Эйдельман, останься он в живых тогда – в ноябре 1989? Судя по изменившимся, под влиянием обстоятельств, его научным интересам, он, возможно, не сразу, но с каждым месяцем всё ощутимее, забывал бы про русский Классический век (вторая половина 18-го – первая половинная 19-го столетий), перемещаясь в остро востребованную на тот момент сталинскую эпоху.
Биография Вождя народов, иностранные писатели об СССР и прочие увлекательные сюжеты под быстрым пером Эйдельмана нашли бы своё яркое и блистательное воплощение. Кроме того, он активно занимался польской темой – и в рамках общего покаяния перед пострадавшей от русских Речью Посполитой, и конкретно Катынью – что выводило его из собственно научной сферы в политическую.
Так продолжалось бы, пожалуй, до зимы 1991 года, когда, после событий в Вильнюсе, наметился некий консервативный поворот, и вообще становилось неспокойно. Эйдельман, к которому, в отличие от многих деятелей демократического лагеря, у правых был вполне конкретный счёт, должен был чувствовать себя неуютно.
Провокация с Астафьевым, устроенная осенью 1986, сразу получила неприятную огласку (Эйдельмана пытались освистывать на его публичных выступлениях и вообще с ним были настроены посчитаться) и, по прошествии лет, ничуть не забылась.
Всё это подталкивало бы историка к отъезду в Израиль – тем более что предубеждений у сына последовательного сиониста Якова Эйдельмана, который в 1930 году едва не эмигрировал в Палестину, против этой страны не было.
По первости Эйдельман привыкал бы к новой жизни, с удовольствием погружаясь в прежде незнакомую среду, пробуждающую генетическую память, но, после первых нескольких лет, основательно бы заскучал: его общественный темперамент требовал бы выхода, который можно было получить лишь в России.
К тому же на неисторической родине за это время случились большие перемены: раздавленная в 1993 году гадина больше не угрожала бы непосредственно Эйдельману, зашуганным октябрьскими танками националистам не было бы дела до вернувшегося из эмиграции историка.
И Эйдельман бы вернулся, чтобы тут же выдвинуться в лидеры либерального лагеря: Иосиф Виссарионович для своих биографов точно такой же кормилец, как для пушкиноведов Александр Сергеевич.
А дальше – эфиры на «Эхо Москвы», постоянное мелькание на гусинском НТВ. В 1995 году – 4-я степень ордена «За заслуги перед Отечеством» (в связи с 65-летием), в 2000 году – 3-я (в связи с 70-летием).
Не исключено, что, чувствуя интерес к кавказской тематике, вызванной Чеченской войной, Эйдельман очень быстро стал бы ведущим кавказоведом, оттеснив менее публичных специалистов, не завязанных на медийные холдинги, тем более что наработки у него уже были – книга «Быть может за хребтом Кавказа».
Словом, ничего необычного до лета 2000-го Эйдельмана не ждало бы, а дальше возникает развилка: в июне арестовывают Гусинского и мимо этого события протиснуться бочком невозможно.
Эйдельману, у которого – в силу развитого профессией навыка – особая чувствительность к проявлениям державного диктата, ничего остаётся, кроме как перейти в открытую оппозицию путинскому режиму.
Хорошо это или плохо? Смотря для кого. Для Николая Сванидзе, который теперь сможет занять освободившееся место публичного историка с либеральными взглядами номер один, это хорошо. Для самого Эйдельмана, который, повинуясь логике тираноборства, будет вынужден стремительно демшизеть, конечно, плохо.
Финальный маразм незаурядного человека – это всегда выглядит скверно, вызывая чувство жгучего стыда за заблёванный талант. Чтобы понять, насколько это мерзко, достаточно взглянуть на сегодняшнего Макаревича.
Какая-то невесёлая получается картинка. Может, не так уж непоправимо, что Эйдельман не испил всей предназначавшейся ему чаши, лишь сделав самый сладкий – первый глоток? По крайней мере, сегодня его книги открываются без затаённой враждебности к личности автора, к которому нет политических счётов.
Почти нет.