Выход этого последнего романа Булата Окуджавы сопровождался небольшим скандалом. Тогда, почти двадцать лет назад, Букеровская премия, по причине внезапного литераторского безденежья, весьма ценилась и её получение рассматривалось как большая удачу.
Потому присуждение её заслуженному и многократно обласканному Окуджаве воспринималось не как победа лучшего из романов этого сезона, а как прогиб перед репутацией претендента: писательский генерал, только теперь уже с другого фланга, не из «патриотов», а из «демократов», не мог остаться обиженным, субординацию следует блюсти.
Тогда эти претензии казались справедливыми, тем более что прежние опыты Окуджавы на прозаической ниве настраивали на минорный лад: что «Шипов», что «Авросимов», что «Дилетанты» – все они были мертворождёнными текстами, которые прощались как авторский каприз.
У каждого из больших талантов свой недостаток. Кто-то, как Юрий Кузнецов, водку пьёт, кто-то, как Булат Окуджава, пишёт скверные исторические романы. Потому от «Упразднённого театра» трудно было ждать чего-то хорошего.
Антипатии добавляли отзывы, сводившиеся к тому, что Окуджава, вместо покаяния за родителей-коммунистов, пытается их всячески отмазывать, вместо того, чтобы идти с отринувшей Совок страной в ногу, выжигая краснопузых печатным словом.
По счастью, тогдашние страхи и обвинения оказались ложными, потому что Окуджава, во-первых, написал несвойственный для себя прежнего текст – густой, многослойный, завораживающий и суггестивный.
Во-вторых, честно пытаясь рассказать о родителях, делая это с трепетом и нежность, Окуджава не ударяется в слащавость, но подробно описывает трагедию этих людей, которые не были злодеями, но, напротив, правоверными большевиками, твёрдо выдерживающими линию партию, что, однако, не спасло их от расправы.
В-третьих, и в этом заключено главное авторское достижение, Окуджаве – на примере собственной семьи – удалось раскрыть внутреннюю механику власти, продемонстрировав пошагово всю траекторию, сначала вверх, потом вниз.
Это, исполненное с почти социологической точностью, описание того, как один управленческий класс сменяет другой, как ещё вчера находящиеся в мещанской толще люди, не ведающие собственной избранности, вдруг выдёргиваются ходом истории и, спустя короткое время, принимаются вершить чужие судьбы, - весьма впечатляет.
Шалва Окуджава – ещё не отец будущего писателя, а двадцатилетний парень, выбравший в меньшевистской Грузии совершенно не тот лагерь, член большевистского подпольного комитета, бессильного против официального правительства, обречён был стать неудачником.
В лучшем случае, помыкавшись несколько лет в заговорщиках и наигравшись в опасные игры, он вернулся бы к мирным занятиям, превратившись в мелкого клерка: ручной труд выпускнику кутаисской гимназии всё же не грозил.
В худшем случае, его бы подстрели во время одной из облав, и Ашхен Налбандян, состоявшая в том же кружке, так и осталась бы его боевым товарищем, не невестой даже, поскольку подпольщикам такие слабости не положены.
Но в феврале 1921 года Красная Армия переходит Кавказский хребет, выгоняет меньшевиков и устанавливает в Грузии Советскую власть, назначая перешедшего на легальное положение Шалву Окуджаву начальником кутаисской милиции.
Вчерашний никто вырастает до главы УВД второго города страны или, по-старорежимному, обер-полицмейстера: социальный лифт несётся с головокружительной быстротой. Проходит год лет, и Шалву вместе с Ашхен отправляют учиться в Москву – в Институт народного хозяйства.
Это не просто проявление доверия, это калитка в большую жизнь: отучившись в столице, получаешь не только диплом, но, что гораздо важнее, нематериализованное подтверждение твоей надёжности, твоей годности, твоей включённости в обойму.
Когда бы ещё тифлисские плебеи смогли так легко покорить столицу, не имея мандата, не только открывающего институтские двери, но и вселяющего на Арбат, в некогда буржуазный район, в квартиру, принадлежавшую «бывшим», куда прежде их и на порог не пустили бы.
В Москве у Шалвы рождается сын, который не только унаследует отцовскую фамилию, но и, спустя почти семьдесят лет, расскажет об этой типичной для тех лет и всё равно удивительной одиссеи: кто был никем на глазах становится если не всем, то очень многим.
Потом семья распадается. Шалва возвращается в Грузию, чтобы стать секретарём Тифлисского горкома, милицейство – это на первое время, партийная стезя – уже навсегда. Ашхен остаётся в Москве – работать в одном из райкомов.
А дальше начинается любопытное. За принадлежность к власти надо платить – и немедленно. Двое старших братьев Шалвы, проиграв в местных интригах, объявлены буржуазными националистами и высланы в Казахстан, где теперь кучкуются все выброшенные из обоймы.
Шалва ссылку братьев принимает. По крайней мере, внешне: никакого протеста против несправедливости, никакого сомнения в генеральной линии нет. «Надо – значит надо». Но и эта дисциплинированность не помогает ему удержаться на родине.
Шалва просит срочный перевод куда-нибудь на север, обращаясь непосредственно к Орджоникидзе, и тот фактически спасает Шалву, отправив его комиссарить на Урал: в Тагиле возводят громадный завод, тот самый – Вагонный.
Завод строится обычным порядком: сначала цеха, потом, если руки дойдут, бараки для рабочих, а пока – добро пожаловать в землянки. Но для начальства дома всё же ставятся. И вот искренний Шалва, верящий в торжество социализма, вынужден разъяснять уже самому себе, почему в бесклассовом обществе сохраняются ранги.
Нет, он ещё может позволить себе взбрыкнуть, отказавшись от выделенных только семьям начальства фруктов в качестве подарка к ноябрьским праздникам, или отчитав сына за использование служебного транспорта в личных целях, но системы неафишируемого неравенства ему уже не переломить.
Но самое тяжёлое было впереди. Сначала аресты сослуживцев, которых приходится клеймить с трибуны расширенных собраний, задним числом шельмуя прежде уважаемых и близких людей. Потом аресты родственников, в которых следует искать справедливость и логику, не решаясь ни на секунду усомниться.
Затем – срочный пленум горкома, снятие с должности первого секретаря, арест. Шестнадцать лет карьеры, когда по-настоящему большие посты ещё только предстоят, подведены чертой: Шалва вернулся туда, откуда начинал – в подполье.
Меньшевистская пуля его пощадила. Большевистская оказалась точнее. «Десять лет без права переписки». Возможно, тогда, в 1920-м, стоило избрать более спокойную профессию. Но тогда бы он не встретил Ашхен, у него не родился бы Булат, некому было бы поведать нам о Шалве Окуджаве, который действительно хотел только хорошего не для себя одного – для многих, очень многих.
Но почему-то цена этого хорошего оказалась слишком дорогой. Про это, собственно, и книга, если вынести за скобки картины детства, которое одинаково прекрасно – что в арбатском дворе, что на тифлисской улице, что в уральской тайге.
