Фильму Владимира Мирзоева крепко не повезло (и, попутно заметим, крепко повезло нам). Выпущенный на экран 4 ноября 2011 года, т.е. ровно за месяц до начала Декабрьского восстания креативного класса против Тандема и фальсификации выборов, он должен был стать первой картиной новой Демократической революции, гениально угадавшей нарастающие подземные толчки и предсказавшей неизбежное и скорое падение Режима, ставшее российским ответом на Арабскую весну.
Но белоленточный натиск на кремлёвскую автократию оказался хилым, новая Смута не занялась, Путин успешно переизбрался на третий срок, а лучшие люди страны потянулись в вынужденную эмиграцию. Фильм Владимира Мирзоева, в котором, при желании, можно усмотреть часть большого плана по внутриполитической дестабилизации к выборам в Госдуму, не выстрелил.
Поэтому теперь его можно рассматривать исключительно как художественное явление, а не как двухчасовой страстный призыв к согражданам выйти на Болотную площадь – в назначенный час, т.е. 10 декабря 2011.
И это весьма полезно, поскольку, вместо полемики с режиссёром, которого так и тянет упрекнуть в жажде великих потрясений для родной страны («Пусть скорее грянет Смута!»), есть шанс сосредоточиться сугубо на профессиональной стороне «Бориса Годунова».
Картина Мирзоева если кому и должна быть любопытна, то прежде всего начинающим постановщикам, поскольку является очень долгим и очень подробным, местами – просто блистательным, учебным кейсом на тему, как экранизировать за три копейки великую трагедию, требующую локаций, костюмов и массовки, чтобы из этого получилось не постыдная стыдь, но связное и временами увлекательное кино.
На первый взгляд, это совершенно нереально, но изобретательность Мирзоева и его команды творит чудеса, и растянувшееся на четырнадцать лет действо (правя Пушкина, режиссёр включает пролог, где, в декорациях эпохи модерна, гибнет царевич Дмитрий) обретает свою убедительность, заставляя примириться с дерзким творческим замыслом.
После естественного начального отторжения (пятистопный ямб в устах персонажей, реалии конца Шестнадцатого столетия в их речах и сегодняшние физиономии в сегодняшних интерьерах), фильм уверенно набирает ход и, когда смысл режиссёрской игры становится ясен, всё более и более затягивает.
И действительно, крайне любопытно посмотреть, как Мирзоев станет решать ту или иную хрестоматийную сцену, выкручиваясь из двух капканов разом – зрительские ожидания и скромные ресурсы.
Мирзоев выкручивается умело и, за исключением небольших помарок и склонности к мистическим видением ведущих персонажей, которые любят в этих видениях бродить по кирпичной подклети в окружении пылающих факелов, выглядит это здорово и поучительно: голь горазда выдумывать, творя порой настоящие чудеса.
Однако, победив в малом, Мирзоев проваливается в главном. Его «Борис Годунов» лишён цельности, органичности, лишён глубины и подлинной оригинальности. Перед нам – мастеровитый монтаж аттракционов, не имеющих самостоятельного значения.
Как содержательное высказывание, как идеологический концепт фильм Мирзоева не существует. Чтобы сообщить нам, что Путин – это Годунов сегодня, которого ждёт свой Навальный-Отрепьев, не надо было пускаться в столь долгое киновысказывание: искомая аналогия навязывается одной (для самых тупых – двумя) сценой.
Кроме этой аналогии у Мирзоева в загашнике нет ничего, а потому к финальным титрам, кроме очевидного «Путин должен уйти», никаких иных месседжей не прочитывается: главный конфликт, блистательно развёрнутый Пушкиным (Борис Годунов – замечательный правитель, о котором должна мечтать каждая страна, но чтобы взойти на высшую ступень, ему нужно было совершить одно подлое дело, и этот грех обнуляет всего заслуги и достоинства; падение дома Годуновых неизбежно), оттеснён на периферию режиссёрскими фобиями.
Также не на пользу картине избранная ставка на крупные и средние планы, на съёмки в интерьерах. Визуально фильм страдает теснотой, толчеёй в кадре, отсутствием свободного пространства и вольного воздуха. Последовательно проведённая камерность оборачивается сужением масштаба: столь важной для художественного действа иллюзии («нам показывают часть, но мы точно знаем, что за ней – целое») не возникает.
Отдельные открыточные виды столицы (обязательный Кремль, но снаружи, и Москва-Сити с правого берега) положения не исправляют: во второй половине картины самопальность становится назойливой, её уже не прикрыть никакой выдумкой, локации исчерпаны, терпите те, что есть.
Что ж, потерпим: ради того, чтобы ещё раз услышать великие пушкинские строки, пусть и произнесённые скороговоркой, безмысленно, словно они на иностранном языке, можно перенести и не такое.
