предполагает, что некогда всё было в порядке и только вот сейчас, на наших глазах, что-то пошло не так. А между тем, если обратиться к истории, скоро выяснится, что безумность мира – это его привычное состояние, которое мало меняется от эпохи к эпохе.
В качестве примера можно взять эволюцию криминальных норм в российском обществе за последнюю примерно тысячу лет по такому вопросу, как детоубийство, точнее, убийство новорождённых.
Вот как это трактует Уголовный кодекс Российской Федерации, статья 106: «Убийство матерью новорождённого ребёнка во время или сразу же после родов, а равно убийство матерью новорождённого ребёнка в условиях психотравмирующей ситуации или в состоянии психического расстройства, не исключающего вменяемости, наказывается ограничением свободы от двух до четырёх лет, либо принудительными работами на срок до пяти лет, либо лишением свободы на тот же срок».
Я не хочу сейчас обсуждать, отчего УК довольно хило защищает новорождённых от потенциальной матери-душегубицы (за убийство малолетнего (ст. 105, ч. 2) минимум – это восемь лет), просто зафиксирую, что законодатель в описании данного преступления лаконичен, внимание своё обращая, главным образом, на состояние матери.
А вот как эту проблематику видели в Древней Руси. «Устав князя Ярослава о церковных судах. Пространная редакция», статья 6 (в современном переводе): «Если законная супруга во время продолжительного отсутствия мужа или при нём забеременеет от постороннего мужчины и родит ребёнка, а потом новорождённого убьёт своими руками [погубите] или бросит на съедение свиньям или утопит, то, после разбирательства и установления вины, она отправляется в монастырь, а штраф за её деяние церковным властям выплачивают её родственники».
Что здесь любопытно – не пожизненность наказания для детоубийцы (из монастыря легального пути назад в мир не было), но квалифицированный состав преступления. Иначе говоря, древнерусский законодатель прекрасно представлял, как именно избавлялись его современницы от нежелательного ребёнка – «погубление», утопление или совсем уже находящееся за гранью, которое не хочется и повторять.
Следовательно, и для Одиннадцатого века, когда был составлен «Устав…», и для предшествующей эпохи, нравы которой он фиксировал и с которыми пытался бороться, эта вынужденная материнская жестокость была – слово «норма» тут не подходит – чем-то привычным, почти само собой разумеющимся.
Более того, в подобной бестрепетности легко обнаружить сугубое рациональное зерно: от сморщенной плачущей улики необходимо как можно скорее избавиться, водоём не всегда под рукой, а мелкий скот рядом – не надо и за ворота выходить…
Со временем эта практика, если говорить о массовости явления, отмерла. Но помнить о ней стоит, чтобы, по крайней мере, не заблуждаться насчёт вменяемости мира.
