событий столетней давности читаю книгу Г.З. Иоффе «Семнадцатый год: Ленин, Керенский, Корнилов», выпущенную в 1995-м. Я не случайно упомянул время выхода книги, поскольку, помимо того, что она посвящена истории Великой Русской революции 1917 – 1922 гг., труд Иоффе сам по себе является историческим документом и памятником развития общественно-политической мысли.
Что я имею в виду? Генрих Зиновьевич – блестящий рассказчик, способный не только отыскивать яркие факты, но и умело монтировать их в общую картину, так что политическая динамика этого уникального в русской судьбе года предстаёт словно на кинематографическом экране, – оказывается в ситуации полной и непреходящей растерянности.
Казалось бы, оковы советской цензуры пали, и вот теперь можно во весь голос заговорить о Революции 1917, сорвать покровы, проклясть и восхвалить. Однако, если судить по тексту, работа даётся Иоффе крайне тяжко: вместо того, чтобы выстреливать целыми абзацами, автор складывает рассказ из отдельных предложений, складывает медленно, долго подбирая слова, мучаясь с трактовками и акцентами…
В чём тут причина? В том, что Иоффе находится в идейном и эмоциональном тупике, будучи не в силах определиться со своими симпатиями и антипатиями. Да, историк должен быть, по возможности, беспристрастен, но, даже рассказывая о событиях, например, Пунических войн, он не может не выбрать чью-либо сторону – римлян или Карфагена.
А Иоффе, словно повторяя растерянность тогдашнего российского общества (да и сейчас, два десятилетия спустя, мало что поменялось), пребывает в полном бессилии. Революционно-социалистический лагерь и воспоследовавшую Советскую власть он не принимает – по понятным причинам. Консервативно-монархический, доведший страну до февральского кризиса и стремительного обвала Империи, тоже. Но и буржуазно-демократический, наиболее идейно близкий Иоффе и всем нам, живущим в созданной Августом 1991 стране, историком отторгается: дилетанты, слабо представляющие, что такое Россия, позорно упустили свой шанс…
Итак, в круговерти 1917 года нельзя быть ни на чьей стороне – это совершенно чужая свадьба, о которой невозможно говорить нормальным языком, говорить с увлечением, подробно: нет героев, пророков, святых, мучеников, одна «омерзительная восьмёрка».
Такое отношение к Революции 1917, когда остаётся лишь разводить руками в ответ на вопрос: «Ты за красных или за белых?», объясняет, в числе прочего, и нынешнюю стабильную популярность Сталина.
Да, безусловно, в этом есть и значительная заслуга целой когорты талантливых людей демократической национальности, которые способны реабилитировать не только покойного Генералиссимуса, но и живого Кадырова (после дела Аракчеева казалось, что Рамзан Ахматович русским враг до века; но вовремя выдвинутая дихотомия «Либо Кадыров, либо Яшин» открывает в душе неиссякаемую готовность к прощению и примирению), однако фигура Сталина ценна не только возможностью троллинга либералов.
Сталин воплощает в себе ясность, которой лишены все действующие лица 1917 года, превратившиеся в один шипящий и хрипящий клубок. Также он символизирует возрождение державы, преодоление гражданской распри на патриотической основе, возвращение распавшегося в дни Революции национального единства.
Сталин, если исключить пресловутых четырнадцать процентов, объединяет – и даже перманентно педалируемая тема репрессий бессильна умалить его облик: избывание травмы революционного раскола перед лицом внешней угрозы и строительство великого государства на руинах прежней Империи оказываются для массового сознания важнее.
