Важнейший рубеж в биографии Ельцина – его выступление на октябрьском пленуме ЦК КПСС и последующие репрессии, которые подарили обществу партийного диссидента и потенциального лидера оппозиции.
Мол, нехороший Горбачёв, раздосадованный выходкой Ельцина, решил того уничтожить и потому обрушил на возмутителя спокойствия всю тяжесть суровой государственной кары, которая едва не сломила Бориса Николаевича, но тот в итоге выдержал и сдюжил.
Как и во всякой агиографии, представления об выпавших на долю героя испытаниях несколько преувеличены и сознательно ретушируют тот факт, что Горбачёв не только не пытался сокрушить строптивца, но, напротив, проявил по отношению к нему удивительное для той среды благородство и гуманизм.
После своего сумбурного выступления на пленуме, которое было не только не запланированным, но и откровенно неуместным (люди собрались слушать отчётный доклад Горбачёва, который им предстояло вторично прослушать на торжественном заседании накануне 70-летия Октября), где Ельцин прямо поставил вопрос о своей отставке, попутно задев всё Политбюро, Бориса Николаевича должно было ожидать не только лишение всех постов (1-го секретаря МГК и кандидата в ПБ), но и непочётная ссылка, а также исключение из партии.
Горбачёв, который протежировал Ельцину, сначала вызвав того из провинции на работу в ЦК, а потом поставив на столицу с указанием проветрить Москву от застойных явлений, испытывал к Борису Николаевичу очевидное сострадание, а потому добивать не стал, но проявил недвусмысленное благородство.
Ельцина не стали возвращать на периферию, но оставили в Москве, передвинув на должность первого зампреда Госстроя СССР – в ранге министра. Т.е. Горбачёв, который мог стереть Бориса Николаевича в порошок так, что никто бы и не пикнул (вспомним судьбу Маленкова, например), со своей стороны, сделал всё, чтобы не ломать Ельцину дальнейшую жизнь.
«В политику тебя я не пущу», – любят приводить слова Горбачёва поклонники Ельцина, когда им надо продемонстрировать жестокий нрав Генерального секретаря и те невыносимые условия, в каких оказался их кумир.
Однако во всём остальном (политика для пошедшего против Политбюро была действительно в те годы недоступна) Ельцин никакого утеснения не знал. Он сохранил квартиру в Москве (пять комнат в центре, в элитном цековском доме), у него была непыльная должность (сиди целый день от звонка до звонка, расписывайся в зарплатной ведомости, получай продуктовые наборы), в качестве персональной машины у него, как у министра по рангу, была «Чайка».
Что ещё надо, чтобы встретить старость, тем более что до пенсии было всего три года, а потом – дача в живописном уголке Подмосковья, внуки на летних каникулах, клубника на грядке, отдых в закрытых санаториях, возможно даже, что и Новодевичье…
Но, рассматривая будущее Ельцина со своей колокольни, Горбачёв, ценивший комфорт и ровность жизни, не сумел понять своего бывшего выдвиженца. Для Ельцина, который более тридцати лет постоянно за что-то отвечал, поднимаясь по карьерной лестнице, естественным состоянием была эта ежедневная нагрузка.
Для Ельцина привычной была власть – но как высшая позиция в иерархии, а как возможность менять окружающую реальность, чего-то достигая и добиваясь. А новый его пост в Госстрое, где от Ельцина ничего не зависело («Возьмёте на работу к себе человека. Нет, ничего он делать не будет, просто дадите ему кабинет, и всё»), полностью противоречил всем инстинктам Бориса Николаевича.
Ельцин, вместо того, чтобы радоваться, как всё прекрасно устроилось, зверски скучал в своей золотой клетке. И от этой скуки, от разлагающего безделья он был вынужден искать себе хоть какое-то занятие, задавшись целью добиваться политической реабилитации.
(Которая сегодня выглядит совершенно дико. Хорошо, отменят постановление пленума, признавшего выступление бывшего 1-го секретаря Московского горкома ошибочным, и что? Зачем эта, с нашей точки зрения, мелочь Ельцину? Бухарин ждал полвека, а он только полгода?)
Вот если бы Горбачёв сумел подавить в себе добросердечие и отправил бы Ельцина на какую-нибудь дальнюю стройку, многолетнюю, безнадёжную, где надо вкалывать по шестнадцать часов семь дней в неделю, где идут непрекращающиеся войны с подрядчиками, с профильными министерствами, где вечно не хватает финансирования и разбегается персонал, тогда Ельцин, матеря вслух Горбачёва, был бы в душе счастлив, потому что мог существовать только в чрезвычайных условиях, когда судьба бросала ему вызов.
Но Горбачёв, действуя, повторюсь, из лучших побуждений («Я обошёлся с тобой по-человечески, надеюсь, ты в ответ поступишь также»), не сумел разгадать ельцинский характер, и потому к лету 1988 получил себе в соперники человека, которому нечего было терять.
Это было бы не так страшно, если бы не то обстоятельство, что разбуженная горбачёвскими метаниями страна вдруг стала искать себе вождя, который сумел бы пойти против всей Системе целиком, ибо достало.