в мировую культуру огромен, Дилогия – удивительна, прекрасна, поразительна. Перед великим старцем следует замирать в почтительном поклоне – как это делали, делают и будут делать, пока жив хоть один представитель европейской цивилизации.
Но есть аспект, пусть и не слишком большой и важный, за который легендарному слепцу хочется поставить на вид, вежливо покритиковав его за тот сладкий и роковой соблазн, в который он ввергает слабого человека.
В чём заключается это искушение, которому нельзя сопротивляться и от которого невозможно впоследствии избавиться? В том, что у читавшего Гомера, прежде всего «Илиаду», «Одиссея» более безопасна, само собой рождается иллюзия прозрачности совершающейся истории. История – это не поток случайных событий, не имеющих причины и объяснения, не говоря уже о целях, но великолепно разыгранная драма, где каждый поворот выверен и предначертан.
Почему? Да потому, что гениальный Гомер, силой своего воображения, буквально втискивает нас в эту подлинно захватывающую картину, когда перед нами проходят вереницы богов и героев, каждый из которых видит свой маленький фрагмент реальности (обзор у героев – меньше, у богов – шире), а потом мы, читатели, вместе с Гомером, поднимаемся на самый верх – т.е. в чертоги Зевса, в уме которого сложился сокрытый ото всех участников план, и знакомимся с подробностями этого плана.
И этот план Зевса, разумеется, художественно расцвеченный и не способный восприниматься полностью всерьёз, всё равно отравляет наше сознание уверенностью, что, если очистить её от мифологических наслоений, сама схема верна, сама модель – действующая.
Да, мы пока не можем воспарить, чтобы, так сказать, с трона Зевса обозревать ход мировой истории, понимая её направление и конечные задачи, мы, в силу своей ограниченности, находимся на уровне тех троянцев или ахейцев, выдвигая предположения о том, к чему это всё и чем закончится.
Но, поскольку в истинности модели, блестяще нарисованной Гомером, у нас сомнений нет, нам кажется возможным представить такого субъекта, кто будет способен дотянуться до Зевсова места и уже оттуда рассказывать, как всё на самом деле происходит.
Этим субъектом может быть стоик, христианин, гегельянец или конспиролог, ведомственная принадлежность не имеет значения, главное – это убеждённость в том, что, потянув за цепочку причин, можно рано или поздно дойти до конечной: конкретной воли могущественного существа, реализующего собственное представление о должном. Причём могущественному существу не обязательно быть индивидуальным: потомственная британская элита вписывается в эту схему безо всякого зазора.
Это искушение – искушение высшей упорядоченностью – чрезвычайно притягательно. Но что если Гомер всего лишь преувеличил?
